В киноверсии "Замок" похож на полуосознанный сон, который, в силу своей сновидческой природы, никак не может быть рационально организованным, но при этом герой-то помнит о своей задаче провести землемерные работы, и, оказавшись в столь ненормальном мире, продолжает декларировать нормальные, рациональные цели, несмотря на то, что его поведение по факту часто такое же безумное, как и мир вокруг: он легко втягивается в цикличный порядок безумства, принимая практически все, что ему предлагают. В целом, получается такое "земную жизнь пройдя до половины", но без надежного проводника. Все круги сжимаются до одной почти разрушенной деревни, где блуждание героя от одного дома к другому сквозь снег и мрак становится основным типом движения. Эротическая тема также тосклива и беспросветна. Попытка быть собой (землемером) оборачивается долгим поиском встречи с неуловимым Кламмом, причем поиском в формате недоброй игры, где каждая сторона — и К., и Кламм — старается проявлять свою своенравность и независимость от другой стороны, то есть — основательно помучать другого недостижимостью встречи. Заодно К. то и дело встречает людей, уже замученных либо Кламмом, либо другими господами из Замка: все состоят в нездоровых отношениях с малодоступными невидимками. То Господин обламывает человека, то человек обламывает Господина, и этот круг тоскливой взаимозависимости вряд ли может быть когда-то разорван.
В художественном смысле экранизация умудряется возвратить волшебство "Замка" Кафки, первую часть которого я прочла в "Иностранной литературе", и очень ждала второй, но, дождавшись, романом была разочарована, а фильмом — наоборот: хочу посмотреть еще раз. Он своей целостностью похож на хороший музыкальный альбом, предполагающий периодическое повторное прослушивание; и напоминает работы Стеллинга — те, в которых не говорят: "Стрелочника" и "Иллюзиониста". Интересно, что на показе обсуждали режиссеров, близких Селиверстову, но Стеллинга не вспомнили. На мой взгляд, лучшее время в "Замке" — это тоже то, когда не говорят, или максимум произносят короткие фразы. Во время монологов меня несколько напрягала нарочитая театральщина речи: понятно, что это художественный прием, усиливающий, как и положено в случае с Кафкой, ощущение абсурдности, но все равно театральная (с пафосом) речь стремится к нагнетанию драматизма, а с имеющимся кинематографическим, да и смысловым решением нагнетать ничего не нужно: и так видно, что все разрушено, и никогда не восстановится. Варнава говорит так, как если бы он был мертв, а к мертвецу обратились, отвлекая его от увлеченности своей смертью. Движение К. по рыхлому снегу, снятое со спины героя, заставляет вспоминать собственное мучительное шагание сквозь снег всякой российской зимой. Перманентно возникающий персонаж в меховом чепчике, увлеченно грызущий то сухарик, то бублик, улыбается с таким удовольствием, будто ему, кроме бублика и сухарика, уже ничего не надо. А в целом, лица всех актеров прекрасны сломанной красотой, когда еще стараются очаровывать, но видно, что все равно разочаруют, поскольку не смогут очарование удержать. Они напоминают старого человека, который по молодой привычке старается двигаться быстро, но старое тело уже не позволяет набрать необходимую скорость, и на такого больно смотреть — больнее, чем на того, кто с возрастом честно обрюзг, набрал вес и потух.
Здесь следовало бы придти к какому-нибудь финалу рецензии, но, как и в "Замке"-романе, после погружения во все эти (знакомые, конечно) состояния, довольно сложно обнаружить логичный финал. Ведь яркий свет в дверном проеме "Замка"-фильма вовсе не дает надежду, а, скорее, содержит угрозу — с тем учетом, что К., несостоявшегося землемера, уволокли туда силой.
Мария Митренина
Иллюстрация: кадр из фильма "Замок" Константина Селиверстова
